Все реки текут...
31 декабря 32-го года
Сквозь тонкую кипарисовую ширму городского кафе едва видна его красивая скула, на которой вот уже полчаса желваки отбивают равномерный ритм. Он мнет надцатую сигарету в руках, то бросает ее на стол, то отламывает кусочек и растирает в крошки, медленно, не глядя на результат, с каким-то внутренним садизмом, о котором и сам едва догадывается. У него сильно дрожат руки. Он разве что не воет. Большой раненый мужчина со взглядом маленького загнанного волчонка. Взгляд его мечется по стенам, не останавливаясь ни на чем конкретно возвращается обратно на пепельницу и так по кругу весь вечер. Никогда еще так сильно я не ненавидела женщину, которая сделала с ним такое.
Ее зовут Оля, ей 24 года, она его жена. Он снимает для нее квартиру в Киеве, она здесь учится на маркетолога. Ему 32, он живет в Днепропетровске, у него свой бизнес, большая черная машина и солнечно-желтые глаза. Он был за рулем всю ночь, очень спешил сделать ей сюрприз к Новому Году, привез ей Гуню, персикового щенка лабрадора с огромными мягкими лапами и грустной улыбкой. Пес лежит у него на коленях и тихонько поскуливает.
«Мы разводимся. Это точка. Большая и жирная». Он долго молчит. Мы сидим напротив, нам становится страшно в этой жуткой тишине так остро пахнущей мандаринами и зеленым чаем. Над нами натянутой тетивой висит дымовая завеса, сквозь которую едва слышно играет «Сплин». Вот эту песню. Ее самую.
На словах:
«И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.» (с) Маяковский
он улыбается так, как улыбаются от того, что узнают, что можно было что-то сделать, ведь можно было, блин, МОЖНО было, а не вышло. С выдохом и сквозь сцепленные зубы. На самый глупый на свете вопрос «Так ты, это, любишь ее?» он отвечает «Да» так быстро и так порывисто, что все бабочки в моем животе как-то вдруг скукоживаются в один большой кокон-комок и комок этот начинает отбивать глухой сердечный ритм: «ту-дух, ту-дух, ту-дух». Он рвет салфетку, молчит, берет другую салфетку мнет ее, комкает, ломает, черт знает что он пытается с ней сделать и, вдруг, поднимает голову и взгляд его вонзается прямо внутрь, в ту самую точку, которая отвечает за эмоции где-то там в глубине души «Что мне делать? Господи, что мне делать?»
Он приехал к ней в восемь вечера 31 декабря. В девять он нашел в шкафу чужую мужскую рубашку, в девять десять Doom 2 на компьютере, установленный в 3 часа ночи неделю назад. В девять пятнадцать на ее мобильный пришла смс «С Новым Годом, любимая».
«Почему? Ты понимаешь?», с каким-то глухим остервенением спрашивает он меня и лупит разбитыми костяшками по столу так как будто хочет сломать его ровно в этом месте и ни сантиметром вправо или влево. Четко посередине. Я молчу. Что я могу сказать, если я вообще не понимаю зачем они это делают. Не то чтобы я такая правильная, а они нет, просто я, правда, не понимаю смысла вот этот выматывающей, бессмысленной гонки на причинение как можно большей боли, на вырезание самой глубокой раны тупой лопаткой для снега... «Не понимаю, хороший. Не понимаю.»
В девять тридцать он молча оделся и ушел. Сел в машину, долго ездил по городу. Новый Год он встретил на вокзале, купил бутылку «Советского полусладкого», пачку Happy Dog'a четыре мандаринки, пил с горла, теребил Гуню за уши и плакал. «Никогда не плакал, а тут нашло что-то», оправдывался... В три его нашел Андрей и позвонил нам.
Он выпил-то всего пару глотков, не лезло, да и Гуня на руках.
У него звонит телефон, он поднимает трубку, говорит «Да, солнышко», потом «Ой, прости. Да, что ты хотела?» В трубке слышен ледяной женский голос, такой холодный и чужой, что кажется айсберги расходятся огромными глыбами по всеми периметру экрана, трескаются и отламываясь кусками с шумом плюхаются в чашку с кофе, о которую, как о еле теплую батарею в 20-ти градусный мороз, он пытается согреть ладони. «Машину? Какую машину? А... машину.» Он бросает трубку, поворачивается к нам: «Она хочет чтобы я оставил ей машину. Машину...» смеется «да я мир готов был ей оставить. Чертов мир... Весь, весь, этот чертов мир».
Он одевается, бережно укутывает Гуню в мужскую Аляску, оставляет только черный кончик носа, сжимает его пальцами... Шершавый собачий язык преданно лижет ему мизинец и безымянный, на котором безжизненной веревочкой виснет кольцо и скулит тихо-тихо... «Я пойду, ребят... Гуня замерзла и в Днепр еще ехать сегодня... С Новым Вас! Все у нас будет хорошо, правда?»
Курок остается взведенным, тоска замерзшею,
И яд ледяной струёю уже не выстрелит.
Как же он, Господи, любит ее хорошую,
Как же она могла так лететь неискренне...
Как же она могла на другое выменять,
Всю его синеву и миры бездонные,
Только и остается - тепло ее имени,
Мокрыми и пустыми сжимать ладонями...
badly_unequal aka Blacksymphony, rewind
Сквозь тонкую кипарисовую ширму городского кафе едва видна его красивая скула, на которой вот уже полчаса желваки отбивают равномерный ритм. Он мнет надцатую сигарету в руках, то бросает ее на стол, то отламывает кусочек и растирает в крошки, медленно, не глядя на результат, с каким-то внутренним садизмом, о котором и сам едва догадывается. У него сильно дрожат руки. Он разве что не воет. Большой раненый мужчина со взглядом маленького загнанного волчонка. Взгляд его мечется по стенам, не останавливаясь ни на чем конкретно возвращается обратно на пепельницу и так по кругу весь вечер. Никогда еще так сильно я не ненавидела женщину, которая сделала с ним такое.
Ее зовут Оля, ей 24 года, она его жена. Он снимает для нее квартиру в Киеве, она здесь учится на маркетолога. Ему 32, он живет в Днепропетровске, у него свой бизнес, большая черная машина и солнечно-желтые глаза. Он был за рулем всю ночь, очень спешил сделать ей сюрприз к Новому Году, привез ей Гуню, персикового щенка лабрадора с огромными мягкими лапами и грустной улыбкой. Пес лежит у него на коленях и тихонько поскуливает.
«Мы разводимся. Это точка. Большая и жирная». Он долго молчит. Мы сидим напротив, нам становится страшно в этой жуткой тишине так остро пахнущей мандаринами и зеленым чаем. Над нами натянутой тетивой висит дымовая завеса, сквозь которую едва слышно играет «Сплин». Вот эту песню. Ее самую.
На словах:
«И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.» (с) Маяковский
он улыбается так, как улыбаются от того, что узнают, что можно было что-то сделать, ведь можно было, блин, МОЖНО было, а не вышло. С выдохом и сквозь сцепленные зубы. На самый глупый на свете вопрос «Так ты, это, любишь ее?» он отвечает «Да» так быстро и так порывисто, что все бабочки в моем животе как-то вдруг скукоживаются в один большой кокон-комок и комок этот начинает отбивать глухой сердечный ритм: «ту-дух, ту-дух, ту-дух». Он рвет салфетку, молчит, берет другую салфетку мнет ее, комкает, ломает, черт знает что он пытается с ней сделать и, вдруг, поднимает голову и взгляд его вонзается прямо внутрь, в ту самую точку, которая отвечает за эмоции где-то там в глубине души «Что мне делать? Господи, что мне делать?»
Он приехал к ней в восемь вечера 31 декабря. В девять он нашел в шкафу чужую мужскую рубашку, в девять десять Doom 2 на компьютере, установленный в 3 часа ночи неделю назад. В девять пятнадцать на ее мобильный пришла смс «С Новым Годом, любимая».
«Почему? Ты понимаешь?», с каким-то глухим остервенением спрашивает он меня и лупит разбитыми костяшками по столу так как будто хочет сломать его ровно в этом месте и ни сантиметром вправо или влево. Четко посередине. Я молчу. Что я могу сказать, если я вообще не понимаю зачем они это делают. Не то чтобы я такая правильная, а они нет, просто я, правда, не понимаю смысла вот этот выматывающей, бессмысленной гонки на причинение как можно большей боли, на вырезание самой глубокой раны тупой лопаткой для снега... «Не понимаю, хороший. Не понимаю.»
В девять тридцать он молча оделся и ушел. Сел в машину, долго ездил по городу. Новый Год он встретил на вокзале, купил бутылку «Советского полусладкого», пачку Happy Dog'a четыре мандаринки, пил с горла, теребил Гуню за уши и плакал. «Никогда не плакал, а тут нашло что-то», оправдывался... В три его нашел Андрей и позвонил нам.
Он выпил-то всего пару глотков, не лезло, да и Гуня на руках.
У него звонит телефон, он поднимает трубку, говорит «Да, солнышко», потом «Ой, прости. Да, что ты хотела?» В трубке слышен ледяной женский голос, такой холодный и чужой, что кажется айсберги расходятся огромными глыбами по всеми периметру экрана, трескаются и отламываясь кусками с шумом плюхаются в чашку с кофе, о которую, как о еле теплую батарею в 20-ти градусный мороз, он пытается согреть ладони. «Машину? Какую машину? А... машину.» Он бросает трубку, поворачивается к нам: «Она хочет чтобы я оставил ей машину. Машину...» смеется «да я мир готов был ей оставить. Чертов мир... Весь, весь, этот чертов мир».
Он одевается, бережно укутывает Гуню в мужскую Аляску, оставляет только черный кончик носа, сжимает его пальцами... Шершавый собачий язык преданно лижет ему мизинец и безымянный, на котором безжизненной веревочкой виснет кольцо и скулит тихо-тихо... «Я пойду, ребят... Гуня замерзла и в Днепр еще ехать сегодня... С Новым Вас! Все у нас будет хорошо, правда?»
Курок остается взведенным, тоска замерзшею,
И яд ледяной струёю уже не выстрелит.
Как же он, Господи, любит ее хорошую,
Как же она могла так лететь неискренне...
Как же она могла на другое выменять,
Всю его синеву и миры бездонные,
Только и остается - тепло ее имени,
Мокрыми и пустыми сжимать ладонями...
badly_unequal aka Blacksymphony, rewind
