Все реки текут...
Дура (кое что о ватных корабликах и бумажных самолетиках)
И, допустим, он бы соврал мне тогда. "Сказал бы, что" любит и жить-без-меня-не-может и давайпоженимся. И, допустим, не было бы ее, той свежей, как только что распустившийся бутон, малолетки, которая становилась на цыпочки, смотрела ему в рот, подставляла ладошки, ловила каждое его слово и прятала в карман попутно заучивая наизусть как мантру. И не было бы Алины, которая сидела, обхватив колени на ступеньках паба в тот дурацкий день его рождения, курила одну за одной и твердила «я не понимаю, черт, я не понимаю»... Не было бы Иволги, такой красивой и такой холодной, которая стояла, облокотившись на стойку, теребила бусы в декольте и улыбалась так, как будто все знала наперед и в том, что все будет именно так вообще нет и не было никакой тайны, как же вы не видите. Мы не видели.
Есть такой ядовитый паук. Он плюет жертве в глаза каким-то ядом, та не может видеть вообще ничего, а он волокет ее в свои тугие сети и там... Сжирает. Ничего неожиданного. Для читателя. Но не для жертвы. Такие же пауки есть и среди мужчин. Заплюет тебе в глаза какой-то хренью, в мозгу что-то щелкнет и бац — девочка готова. Глазки-стеклышки, губки-бантиком, реснички хлопают — вся твоя. А потом, когда вдруг отпускает, наступает такое прозрение, как после ведра ледяной воды морозным февральским утром — ведь не любовь же это, не любовь, какой-то гипноз дурацкий, отключение сознания, мозга, души, чего там еще, да всего, из розетки, рывком... Временно, сейчас исправим. Какое-то время еще может сбоить, но потом все наладится, обещаем. И стоишь как дура — то ли плакать сейчас от бессилия, то ли смеяться как полоумная.
Это как будто привели тебя к некоей железной хрени с большим пластмассовым экраном, ткнули пальцем — смотри — и ты смотришь, смотришь и даже понимающе киваешь, а потом , вдруг, выдаешь: «Это же я». И оседаешь от увиденного. Кукла надевает свой лучший барби-костюм, двигается роботом, замирает, хлопает ресничками с металлическим таким скрежетком «дз-дз», отключается от прикосновения. Мозг? Какой мозг? Кто это?
Сказать, что он подлец язык не поворачивается, хотя, как только он не поворачивался потом, когда совсем отпустило, когда пришло то самое осознание, да так пришло, что язык онемел совсем и двигаться перестал. Вернее, он, конечно, немножко двигался, но медленно как-то, как заевшая грампластинка — клац-клац-дура-клац-клац-дура. Все, что он выдавал... Сама дура. Можешь смело идти на ближайшую барахолку возле нивского парка, купить себе там комсомольский значок за пять гривен, нацепить его на лоб красивой красной звездой и так ходить гордо и с достоинством, чтоб все сразу видели — дура.
Вообще, когда тебе, вдруг, не звонят неделю, нормальные люди начинают как-то задумываться, а не искать дурацкие оправдания, типо: «много работы, нет денег, уехал, запил». Это если вообще человек и в принципе думающий человек. А если ты дура, то тогда, конечно, «Вот пусть там у вас все такие, а этот он особенный, с золотыми колокольчиками по периметру и раскладными крыльями в правом кармане.»
И вот ты встречаешь его такого особенного, в месте вашей общей дислокации, но после времени твоего обычного отбытия домой и.. кто там говорил про перст судьбы? Так вот, у нее заточенные кинжалы, ага. Каждый раз только что. Каждый раз хоть шелк режь. И целится она ими отнюдь не в яблоко над головой, а в те мета, что побольнее. А там, как в замедленной съемке — цветы, девочка, объятия, поцелуй, «здравствуй». Только не с тобой.
«Она маленькая», говорит он. «У нее нет отца», говорит он. «Мне ее жаль», говорит он. «Наверное именно поэтому ты самозабвенно трахаешь ее каждый вечер»?» тихо обрываешь ты. «Чтобы заменить ей отца?» Становится противно как в детстве, когда в каждом дворе стояли такие мусорные домики из которых всегда ужасно воняло, но для того, чтобы вынести мусор, нужно было зайти внутрь, иначе никак. И ты заходишь, и запах сбивает тебя с ног и ты бросаешь ведро прямо там и выбегаешь на улицу и весь день потом отмываешься и не можешь никак смыть с себя весь этот запах. Эти пять дурацких минут разговора мне казалось, что меня бросили в этот домик прямо на горы мусора и заперли там. Еще секунда и, кажется, наступит удушье.
Я не умею мстить. И, может быть, поэтому все происходящее было каким-то нереальным сном — героиня крутышка, в реальности полная дура, герой — мудак, в реальности мудак полный.
Ровно через два дня дура идет к герою на день рождения, предварительно потратив все последние деньги на красивый подарок, который, кстати, герой потерял в этот же день. Говорятся какие-то слова ему, зачем-то говорятся какие-то слова другим. Он танцует с Алиной, с Иволгой, с тобой, с Наташей. Ты такая дура, что не хочешь никому портить праздник, выглядишь жалко... Особенно в той постановочной сценке на крыльце пассажевского паба, ну чисто «Три сестры» и чертов сад - «он мой», «нет, он мой». Вот когда ты, вдруг, понимаешь, что такое настоящая дура? В тот момент когда Иволга говорит, что он живет у нее второй месяц? Или в тот момент, когда Алинка роняет бокал и говорит, что вот уже две недели как они помирились и даже ночевали вместе? Или, может быть в тот момент, когда выходит Костя и говорит, что вчера после вечеринки он с Наташей ходил в душ, а потом спал на одной кровати? Или в тот момент, когда обрываешь свое жалкое «Вообще-то мы встречаемся» на полуслове и давишься им как косточкой от вишни?.. А сад, да что сад, сад улыбается, машет листьями, пьет текилу-бум и плевать ему на всю эту драму.
Не спасает. Три месяца режуще-колющих, разврывающих «почему» и «за что» не спасают. Девочкам надо выдавать специальный девайс, такой каленый откидной ножичек с множеством острых лезвий -подумала-отрезала-подумала-отрезала и так по-кусочку, по кусочку, от себя, от него, от вас... Глядишь, ничего не осталось.
Сложнее всего простить себе собственную глупость. Даже если потом ты становишься умнее, круче, мудрее, проворней, хитрее, вот ту, самую первую свою глупость простить себе очень сложно. Особенно если не мстить за нее, не ждать как манны чьих-то поражений, не затихать в кустах, в надежде, что вот сейчас он проплывет, этот самый труп твоего врага. И даже предательство, которое поначалу кажется тебе неуемным, огромным, давящим, на самом деле ничто по-сравнению с этой твоей ошибкой.
И проходит время. И ты не прощаешь, нет, но там, внутри, пружины вдруг расслабляются, клац, и выталкивают тебя, дурёху, вверх и отпускают... И он здоровается. И ты здороваешься. И он просит о помощи. И ты помогаешь ему, и ты не дура, нет, ты, правда, искренне хочешь помочь. И он приходит к тебе домой. И он улыбается твоим родителям и ты оставляешь его дома, доверяя ему маленького больного брата, когда бежишь вызывать врача в поликлинику. И он играет с ним в игры и читает ему книжки. И ты думаешь, нет-нет, нет никаких шаблонов, Господи, люди меняются, они обязательно меняются, они все понимают, они больше не делают больно, они больше не предают.
И он ворует твой пароль от дайалапного сильверкомовского интернета. По доллару за час. Три месяца. Пятьсот сорок долларов. С ее адреса. Все равно с какого. Самолетики срываются на втором повороте петли Нестерова, уходят в штопор и с грохотом разбиваются об землю.
Все. Пылищи-то, пылищи. И уши ватные почему-то и ты не слышишь ничего. И не дышишь. Не за чем. Кислорода же нет. Ничего нет. Вакуум. Вата. Продеваешь руку и не чувствуешь ничего. Предательство? Какое предательство? Нет ничего? Больно? Нет, мне не больно. Нечему во мне болеть. Уже нечему. Душевная кома. Доктор? К черту доктора, он не пришьет мне новую душу. Он не проденет ее в меня. Ему негде ее взять. Никто не согласится быть донором. Пусто-то как. Господи, как пусто. Ни сказать никому, ни заорать со всей дури, Господи, как хочется заорать... Но что толку орать в вакууме. Кто тебя там услышит?
1095 дней ватных облаков. 156 недель пустоты. Вечная мерзлота. Предательство, говоришь? Предают слабые... прощают и идут дальше сильные. Не дураки, нет — сильные. Потому, что это сильные могут слепить из ваты кораблики и доплыть на них до берега. А слабые выдыхаются на предательстве...
Blacksymphony, 'rewind'
@настроение: дождливое
@темы: безрифмовое